Любовь и брак Ивана Франко
Старая и общеизвестная правда, что отношения с женщиной могут послужить лучшей характеристикой, лучшей степенью развития как целого народа, так и одного мужчины. Неразвитый мужчина даже в приливе нежного чувства останется эгоистом и, сам того не зная и не подозревая, каждым шагом будет поражать и топтать чувства женщины, особенно любящей его женщины. Любовь его будет то чрезмерно унижена, то снова чрезмерно горда и тиранична, и то и другое иногда слабой стороне – женщине – приходится терпеть. И мотивы такой любви будут более материальные, физические, – значит, очевидно, как скоро эти физические принуждения исчезнут, исчезнет и любовь.
Наоборот, развитый человек всегда, а наипаче любящий, будет уважать и возносить в женщине ее человеческое достоинство. Его любовь будет проявляться отречением от всяких своих прихотей, жертвованием себя и своей самости для счастья любимого человека. Она будет очень деликатна и всячески обсуждаема, а мотивы ее будут более близки духу, более идеальны, а значит, и более прочные. Во всех приступах самости развитой человек постарается спрятать тот покой, ему свойственную меру в житии, которая, не делая мужчину куклой и автоматом, все-таки ни в каком случае не позволяет ему быть ни слишком униженным, ни слишком гордым.
Ивану Федоровичу при его львовском быту пришлось попробовать сладости и страданья любви. Была это, насколько нам известно, его первая и последняя любовь, сильная, постоянная и счастливая, какой может быть только любовь мужчины сильного, здорового и трудящегося, у которого любовь могла быть только украшением и усладой трудовой жизни, а не единственным содержанием, или не главным узлом жизни, не единственным предметом мыслей и желаний, не единственным заполнением ленивой или праздной жизни.
В 1834 году Иван вошел в дом высшего краевого чиновника Кароля Наглика, дочь Каролина которого прежде всего своим образованием и своими духовыми приметами больше, чем красотой, пробудила в нем глубокую привязанность и уважение, которые быстро выросли в горячую, до смерти неугасаемую любовь. Кажется, что все-таки с того года происходит стишок, найденный среди бумаг Франко и рисующий достаточно верно благородные проблески его чувств – «Kto cis Pani tak ocenta».
Молодые люди быстро нашли общий язык, и уже с 1835 начинается их любовная переписка, которая, как в зеркале, открывает нам целую душу нашего героя, с всеми ее благородными порывами и движениями. Разумеется, что в письмах, особенно в Ивановых, не обходилось без екстраваганции, без гипербол, без мистики, – это же было время самого расцвета романтизма в польской литературе, которой Иван тогда зачитывался. И так, в день 24 июня 1835 пишет он:
«Прошедшие среды весь вечер думал я о том, чтобы быть тебе когда-нибудь слугой. Напр., я пошел бы в чужие края, ты, может, – замуж, – я возвращаюсь, служу в доме твоем, стерегу тебя и только перед смертью открываюсь тебе…»
Не правда ли, чистый рыцарь Тогенбург. Но такие экстравагантные зарисовки редки, – здоровый, реальный взгляд преобладает конечно над храбрящимся романтизмом.
«Понятно, что я человек податливый, несовершенный; верь сильно, что злым никогда не буду, но хоть и если бы это милой могло быть для твоего воображения игрушкой, берегись слишком яркими меня рисовать красками, не переноси меня никогда в небо, клади завсегда очень низко на земле, не воображай себе меня лучшим многих иных, а тогда не найдешь меня никогда хуже многих других».
В письмах своих Иван Федорович часто любуется в романтических оборотах и образах для высказывания своих чувств.
«Слышал я прежде, чем есть за тридевять земель край с заколдованной долиной. Когда туда попадает прохожий, то утрачивает направление дальнейшей дороги, и хотя бы несколько раз покидал долину в намерении отправиться в дальнейший путь, между тем завсегда невольно в конце концов находиться в той самой долине. Такая, любо, есть также и моя судьба с той только разницей, что тот путник невольно всегда возвращается на одно место, а я охотно и вольно каждую мысль свою отношу к тебе».
“Что я делаю? Что завсегда: учусь. Мир – это мой океан, это моя лодка; опирающийся в мачт его, стою я одинок среди гребня моряков, в глубокой задумчивости, и словно картины далекого берега перемигивают перед глазами моего духа найгрешнейшие мысли. Моя ведущая звезда – добродетель; моя игла магнитная – ты. О тебе думая, тебя ощущая, тоскует моя душа в сладком стремлении к своей отчизне из вечности».
«Вид эпотажный пусть тебя не обманывает. Печаль на моей главе заседает, как мох на опустевшей святыне, но печаль та именно открывает сердечный покой и радость, как ночь великие небесные просторы, которые погашает блеск дневной, так как человеческая смысловому радость гасит божество, которое пребывает в святилище жизни».
Так и слышится нам Байрон в тех и подобных словах. Но вовсе не байроновская болезненность, а некая эгоистичная нежность теплится в следующих строках:
«Когда ты не приехала, чтобы не выставлять себя на человеческие пересуды – хорошо, очень хорошо. Но когда ты боролась со слезами, чтобы только мне не помешать, когда ты для моего покоя сделала жертву из одной своей тайны – то берегись! Я хочу только исполнять, а не уничтожать твои желания, доставлять тебе радости, но не забирать. Знай, милая, каждая минута, убеждающая меня в посвящении твоих желаний и удовольствий для меня, будет мне ядом. Будь уверена, если бы я знал, что для моего удовлетворения должен ограничивать свою свободу, подавлять врожденные твои (свои) желания, я бы, вероятно, не сомневался совершенно удалиться от твоих глаз. Дорога мне твоя любовь, дорого твое присутствие, но дороже твое счастье и удовлетворение. Каждая волна сладкая, на которую ты себя укорачиваешь, будет для меня годом горечи».
Мать, отец тогда уже не был жив, кажется, благосклонно смотрела на любовь молодоженов. Иван Федорович ей нравился. Она старалась только для ограждения от суда людского обручить молодоженов, и она полюбила того, как ангела, и вступалась за него перед Сахером в волнах преследований, когда боялась, чтобы и Ивану что плохого не получилось. И скоро молодые люди, будучи под опекой такой матери, женщины образованной и разумной, дали себе святое слово – быть себе верными и ждать терпеливо той минуты, когда смогут соединиться на всю жизнь. Нежное чувство Ивана Федоровича быстро начало пугаться, как бы этим не совсем официальным узлом он не ограничил свободы воли любимой женщины.
«Я люблю тебя искренне. Но какова моя любовь, этого ты не можешь знать так же, как я не могу знать твоей. Моральный долг наш – исполнить свой замысел, но средств пока нет, – поэтому нужно ждать. А тогда, когда у меня будут средства, а ты свободна, а проч обстоятельства способствующие, то и поспешим в объятия своему счастью. А пока мы не станем заслонять друг другу дорогу; каждый может поступать так, как хочет; если ожидания не сбудутся, то дружба наша все же основана на слишком чистом грунте, а чтобы из-за того должна была быть уничтожена. Каждый из нас несет свою судьбу как может. Вот поэтому-то мы оба ошибку сделали, считая необходимым надеяться такое долгое время»…
(Из книги “Жизнь Ивана Федоровича и его время”)
